В прошлом году в ЦДХ прошла последняя выставка Моисея Фейгина (1904–2008) – работы, написанные после ста. Нынешней весной в Книге рекордов Гиннесса появилась запись: «Самый старый работающий профессиональный художник Моисей Александрович Фейгин». В конце апреля его не стало. И теперь в том же ЦДХ устроили выставку его памяти.
Почти ровесник прошлого века, он мог о многом рассказать – о революции, о сменявших друг друга вождях, сменявших друг друга художественных вкусах. О ВХУТЕМАСе-ВХУТЕИНе, где учился в 20-е; об Осмеркине (у которого учился и от которого в годы травли не отступился), о другом учителе и другом «бубнововалетовце» Машкове, об «амазонке авангарда» Поповой (от нее – напористое абстрактное направление в живописи самого Фейгина). Об ОМХе – Обществе московских художников, ненадолго объединившем в конце 20-х многих бывших соратников по «Бубновому валету». О том, как родился в Варшаве, а после переезда в Россию больше не бывал за границей, как добровольцем ушел на войну. Но эта выставка про другое.
Его называют последним учеником, вошедшим в «Бубновый валет» (поработать как следует с расколовшимся в 1917-м обществом он не успел – возраст не тот). Общение с хулиганствующими авангардистами даром не прошло – колористическая смелость Фейгина иногда почти обескураживает: красный, желтый, оранжевый «семафорят» с его картин.
Трудно себе представить, но одним из других, не художественных цветных впечатлений Фейгина было наблюдение за льющимся расплавленным чугуном (говорят, производственная тема превращалась для него в цветную феерию). Ребром к ребру, в два ряда, тесно и «душновато» развесили в ЦДХ графику и живопись. Работы с отпечатком модного некогда кубизма, абстракции, фигуративные экспрессии (именно это слово им адекватно), а также – было и такое – вполне себе соцреалистические вещи. Так, привезенные в ЦДХ «Дети у балкона» или «Анночка» 46-го года легко вписались бы в какое-нибудь здание большой старой библиотеки.
Сам Фейгин в одном из интервью говорил, что на жизнь приходилось зарабатывать заказами вроде портрета Сталина (его «четырехэтажной» головы) для дома на Котельнической набережной. С конца 60-х Фейгин почти вовсе от реальности отказался – и застонали-задергались изломанные тени фантазий. Циркачи, арлекины, скрипачи – причем с таким набором ассоциаций, который может черно-белого арлекина сравнить с узником, а цветного – с художником (его спина – лист бумаги), рядом с которым кружат крест и петля. Это перемежается религиозными сюжетами – Распятиями. А еще Дон Кихотами и Чарли Чаплиным, который тащит за собой огромную тень-пальто. Все вместе напоминает повторяющиеся почти до навязчивости сны – то печальные, то кошмары.
Двадцатый век был слишком щедр на события, их провоцирующие. К голосу цвета Моисей Фейгин добавляет голос пластики – это не только напряженная пастозная поверхность, но и фольга, веревка, приклеенный на холст карандаш. Живопись берет предметы и одновременно борется с простой предметностью. Сейчас в двух небольших залах картины и рисунки Фейгина тяжело дышат, порой перебивая друг друга. Но это их соседство – еще одно свидетельство доброй любви родных Моисея Фейгина, вернее, много – целая толпа – свидетельств памяти о нем.
НЕЗАВИСИМАЯ ГАЗЕТА, «Культура», 28.08.2008
